Письмо полкового священника
Священник Вакх Гурьев — участник Русско-турецкой войны 1877-1878 гг.
Чорлу, 5 марта
В среду, 1 марта, я приехал в Чорлу и на здешней железнодорожной станции нечаянно повстречал нашего начальника дивизии, отправляющегося в Сан-Стефано. Прежде всего он обрадовал меня известием, что посадка гвардии на пароходы уже должно быть началась и к 25-му числу марта будет окончена; за гвардией будем садиться мы, гренадеры, поэтому начальник дивизии просил меня составить расписание говения так, чтобы к 25-му числу марта успели отговеть все части дивизии с артиллерией, а также и все посторонние части, хотя и не принадлежащие к нашей дивизии, но расположенные здесь, в Чорлу, как-то: артиллерийский парк, казачьи команды, интендантское, почтовое, телеграфное, казначейское, контрольное и прочие ведомства. С этим радостным известием я приехал в Чорлу и немедленно повидался с прочими священниками нашей дивизии; мы скоро сообразили весь предстоящий нам труд, составили расписание; в тот же день предъявили его военному начальству, а на другой день стали приводить в исполнение.
5 часов на исповедь каждый день
Труд этот нелегок. В Чорлу сосредоточено в настоящее время около 15 тыс. человек; ввиду такой массы говельщиков мы распределили время так, чтобы каждый день исповедывать никак не менее 400 человек или по 100 человек на каждого священника, а если позволят обстоятельства и наши силы, то и более. Для отдыха себе мы оставили только послеобеденное время в каждый воскресный день и утро каждого понедельника; остальное же время распределено так: очередной или недельный священник обязан явиться в церковь в семь часов утра и начинать богослужение, а прочие в это время посещают свои полковые околотки, напутствуют больных, отпевают умерших, которых обязательно провожают до кладбища при грустных звуках горнистского рожка; затем поспешают все в церковь на помощь очередному для причащения говеющих, что почти всегда продолжается до полудня; потом расходимся по квартирам на обед, а в два часа пополудни снова собираемся в церковь исповедывать. Положим на исповедь каждого человека не менее трек минут, значит, на исповедь ста человек требуется пять часов, повторяю, труд не легкий… Подкрепи нас, Господи!
В Чорлу сосредоточилась вся наша дивизия
Чорлу — небольшой турецкий городок, лежащий в двенадцати верстах от берегов Мраморного моря и в двух верстах от линии железной дороги между Адрианополем и Константинополем. Город стоит на возвышенном и со всех сторон открытом месте; но, как все почти турецкие города, он расположен очень тесно; дома и надворные строения чрезвычайно в нем скучены; многочисленные переулки и закоулки до того тесны и узки, что даже на единственной главной улице не во всяком месте можно разминуться двум встретившимся экипажам, а в переулках об этом и думать нельзя, теснота поэтому страшная.
Зданий, особенно в европейском вкусе, ни единого; есть православный греческий монастырь и небольшая кладбищенская церковь; есть армяно-католические костел и две турецкие мечети — но ни одно из этих зданий не отличается ни величиною своих размеров, ни архитектурными достоинствами, мечети турецкие даже очень скромны, тесны, и минареты их едва-едва возвышаются над крышами некоторых обывательских домов. Несмотря на близость железной дороги, в Чорлу не было никакой промышленности и торговли, и только с приходом русских войск сюда нахлынули разные спекулянты, маркитанты, по преимуществу конечно жидки, и открыли временную, но самую кипучую, лихорадочную торговлю, особенно съестными и питейными припасами. Местные жители, греки и армяне тоже скоро смекнули в чем дело и понастроили в нижних этажах своих домов множество мизерных лавочек с разным продажным хламом. Цены на все ужасные, и русское золото льется рекой… В этом-то бедном, тесном и грязном турецком городишке сосредоточена теперь вся наша дивизия в полном своем составе. Приступая к совершению богослужения прежде всего необходимо было войти в соглашение с местным греческим духовенством насчет церкви.
Кладбищенская церковь оказалось тесной
Кладбищенская церковь или, вернее, часовня по осмотру нашему оказалась слишком тесною, так что в ней не могли помещаться одновременно даже 400 человек, поэтому нужно было ходатайствовать о дозволении нам служить в соборной монастырской церкви. С этою целью я отправился к греческому протосинкелу — настоятелю монастыря, который живет не в монастыре, а на частной квартире в самом городе. Протосинкел — человек еще молодой, очень красивый, статный, осанистый — настоящий кровный фанариот… Принял он меня чрезвычайно любезно, предупредительно; усадил на широкий турецкий диван, угощал всевозможными сластями: шербетом, халвой, рахат-лукумом и проч.
Объяснялись мы чрез переводчика-болгарина, который со мною говорил по-русски, а с протосинкелом по-турецки. Безо всяких возражений нам уступлена была на весь пост соборная монастырская церковь и притом в полное наше распоряжение. Среди разговора о церкви отец протосинкел достал из посудного шкафа небольшую шкатулочку и показал мне хранившееся в ней небольшого формата греческое Евангелие в отличном бархатном переплете с золотом; потом достал из той же шкатулки несколько золотых крестиков, заявляя при этом, что в каждом из них находится по несколько частиц св. мощей. Не умея скрыть своего удивления, что такая святыня хранится в одном шкафу с домашнею посудой, я с благоговейным чувством и крестным знамением приложился к нескольким крестикам; в это же самое время я не мог не заметить лукавой, саркастической улыбки, мелькнувшей на лице отца протосинкела; эта улыбка сразу охладила мое религиозное движение и напомнила мне, что я в данную минуту имею дело с настоящим, кровным греком-фанариотом… Действительно, после немногих и недолгих объяснений, хитроумный протосинкел предложил мне купить у него несколько крестиков с мощами, уверяя предупредительно, что в России я могу сбыть их по дорогой цене; когда же я отклонил это предложение до другого воемени, он поспешно достал из той же шкатулки несколько мелких камешков, величиною в горошину, завернутых в разноцветные бумажки, и объяснил мне, что эти камешки от гроба Господня, что он их получил в дар от самого патриарха Иерусалимского и что также в знак своего великого уважение ко мне и ко братству во Христе он готов уступить их мне за самое ничтожное вознаграждение. Это торгашество якобы священными предметами возмутило меня до глубины души. Не успев в своих коммерческих расчетах, протосинкел начал торговаться со мною насчет продажи церковных свеч во время говения наших солдат в их церкви. Я согласился предоставить эту продажу в пользу их церкви, но с тем, чтобы церковь со своей стороны бесплатно доставляла нам все необходимое для богослужения, как-то: освещение, ладан, вино и просфоры. Заключив такое условие, я распрощался с отцом протосинкелом. Но не успел я возвратиться в свою квартиру, как любезный фанариот-торгаш, с ловкостью истинно восточного человека, сейчас же отплатил мне визит в сопровождении того же переводчика. Здесь, между прочим, он повел речь о великом благочестии русских людей, об их щедрой благотворительности, которою только живет и поддерживается их бедствующая греческая церковь.
Останки святых по дешевым ценам
По его словам, все греки убеждены, что Россия обладает несметными богатствами, что золото лежит в ней целыми горами; но что их теперь злополучная, а некогда славная эллинская церковь имеет у себя единственное духовное сокровище — останки христианской святыни; что каждый греческий город, каждый их убогий храм еще со времени первых веков христианства сохраняли и сохраняют в себе доселе многочисленные останки мощей святых мучеников, что в этом одном заключается все их сокровище. Я предчувствовал уже к чему подлаживается мой красноречивый собеседник и не ошибся: в заключение своей длинной речи он просил меня постараться распространить между нашими русскими офицерами и солдатами сведения, что у него продаются по дешевым ценам разные останки церковной святыни и что желающие приобрести от него что-нибудь могут обращаться за этим непосредственно в его квартиру. Я отвечал уклончиво, но зато весьма любезно проводил своего гостя до самых ворот.
Для увеличения внутренней высоты своих храмов, по необходимости углубляли их аршина на два, на три в землю
На другой день мы отправились в монастырь, чтобы принять в свое заведование соборную монастырскую церковь. Монастырь оказался действительно тесным и убогим: вся окружность его никак не более обыкновенной ограды, какая бывает около наших русских приходских церквей; к южной стене каменной ограды пристроены три-четыре келии, и на западной стороне той же ограды небольшой отдельный дом тоже с двумя-тремя убогими келиями — вот и весь Чорлуский греческий монастырь. По средине ограды стоит соборная монастырская церковь — продолговатый, каменный дом без купола и колокольни; только крест водруженный над алтарем показывает, что это не простой обывательский дом, а храм Божий. По словам греков, Турецкое правительство только после Адрианопольского мира, в 1829, стало дозволять грекам и болгарам, проживающим в турецких городах, строить церкви с куполами и колокольнями; все же церкви, построенные прежде, до этого мира, имеют форму обыкновенных домов, нисколько и ничем не возвышаясь над прочими обывательскими домами, что по этой, собственно, причине греки и болгары, для увеличения внутренней высоты своих храмов, по необходимости углубляли их аршина на два, на три в землю. Такие более или менее старинные церкви мы видели в Плевне, Ловче, Казанлыке и фо другим городам.
Соборная церковь Чорлуского монастыря внутри довольно обширна и благообразна: иконостас большой, высокий, в несколько ярусов, с позолоченною когда-то резьбой; иконопись в нем ничем не отличается от той, которая и у нас в России именуется греческою; алтарь обширный, но почти темный; св. престол каменный, как почти везде у болгар и греков: укрепляют в землю каменный круглый столб или тумбу, кладут сверху продолговато-широкую каменную плиту, и престол готов. Везде, по всем городам, лежавшим на нашем маршевом пути, в Плевне, Ловче, Габрове, Казанлыке, Эски-Загре, Хаскиое и здесь, в пустынном Чорлу, везде нас поражала необычайная неряшливость, которую допускает во св. алтаре болгарское и греческое духовенство: кучи всяческого мусора сваливаются под престол, тут и половые щетки, и тряпки, пустые бутылки, разбитые лампадки, бумажки с поминальными записями и всякий другой хлам. На горнем месте то же самое. На престол священники кладут свои ризы, когда разоблачаются после богослужения; прислужники кладут и снимают с него не только богослужебные книги: служебники, канонники или поминальные записочки, облачение, но даже и св. Крест и Евангелие; подобрав на полу какую-нибудь бумажку, мочалку и т.п., церковный прислужник преспокойно подходит к престолу, подымает одежду и бросает туда этот сор. Все это застали мы и в Чорлуском греческом монастыре. В каменной стене алтаря устроены здесь направо и налево от престола две глубокие ниши, из которых одна служит вместо жертвенника и на ней совершается проскомидия, а другая, направо, освящена как престол и изображает собою как бы придельный алтарь, только без царских дверей,— здесь совершаются ранние обедни. За главным престолом стоит большой деревянный крест с резным изображением страждущего Христа-Спасителя, по сторонам это две запрестольные иконы: Скорбящей Божией Матери и Св. Апостола Иоанна Богослова. Приняв в свое распоряжение греческую церковь, мы повели в ней свои порядки: прежде всего очистили алтарь от мусора и пыли, которая, накопившись годами, лежала на всем очень толстыми слоями; при этом объяснили грекам чрез переводчика, что у нас алтарь и, в особенности, св. престол почитаются величайшею святыней, что прикасаться ко престолу, кроме священника и диакона, никому не дозволяется, что класть на него книги, записочки, облачение — строжайше воспрещено. Очистив алтарь и св. престол, мы немедленно приступили к богослужению; но на первых же порах наши условия, заключенные с протосинкелом, оказались несостоятельными. Греки начали доставлять нам для богослужения такие материалы, которых мы употреблять не могли.
Так, например: церковные свечи у них приготовляются не из чистого пчелиного воска, а из растительного, с примесью еще овечьего сала; такую свечу достаточно подержать в руках минуту, две, и она начинает мякнуть, расплываться, оставляя на руке ощущение и запах сала. Для совершения божественной литургии греки употребляют не пять, а одну большую просфору с пятью на ней печатями; просфора эта приготовляется не из крупитчатой, а из простой пшеничной муки с прибавлением к ней или ячменной, или кукурузной: от этого греческие просфоры выходят темные, черные и притом очень низенькие, что-то вроде двух лепешек, положенных одна на другую. Употреблять такие свечи и такие просфоры мы не могли и потому порешили все это выписывать из Константинополя, а если будет возможно, то из Одессы. Когда мы служили первую преждеосвященную литургию, протосинкел и с ним несколько иеромонахов присутствовали в церкви и с видимым любопытством присматривались к нашим порядкам и обрядам. Стройное пение наших дивизионных певчих видимо произвело на них сильное впечатление, особенно: «Да исправится молитва моя». Во время исполнения греки с большим одушевлением говорили что-то между собою… Сегодня и мы ходили к ним в кладбищенскую церковь и, со своей стороны, присматривались к их обрядности. То же, да не то… Когда-то поражало нас пренеприятное пение болгарских священников, слышанное нами в Ловче, Габрове, Эски-Загре, но пение греческих монахов в Чорлу положительно невыносимо. Это какой-то колоссальный диссонанс, мучительно терзающий уши и невольно возбуждающий нервное раздражение. Сколько бы ни было на клиросе певцов-греков, все они ухитряются петь непременно врознь по нашей пословице «кто в лес, кто по дрова» и даже как будто соперничают в этом друг пред другом, стараясь перекричать, заглушить всех и вытянуть свою собственную, какую-то невозможную нотку. Пение возбуждает у греков какой-то азарт, энтузиазм, каждый певец приходит в экстаз и дерет, не слушая других, не помня себя… Устроив порядок богослужения, я отправился в околоток нашего Сибирского полка и нашел в нем печальную картину.
Хатка на курьих ножках
Чорлу, повторяю, небольшой городок; в нем не более 3—4 тыс. жителей; дома построены очень тесно и как бы прижавшись один к другому; дворов при домах или вовсе нет или есть, но самые тесные и притом крытые, темные; улицы тесные, узкие, грязные. И вот в этом-то городке и при таком его устройстве скучено теперь более 15 тыс. народа: теснота поэтому страшная, грязь невылазная и воздух убийственный. Солдаты помещаются на чердаках, в подвалах, в хлевах, во всякой прикрытой конуре; одежда обносилась, обувь истрепалась, белье — дыра на дыре. Продолжительная стоянка под Плевной на Балканах, при самой убийственной обстановке, затем труднейший поход в самую весеннюю распутицу, чрезмерное напряжение сил истощили бедных солдат так, что теперь узнать их нельзя: это одни тени тех славных гренадер, которые брали Плевну и пленили армию Османа. Все эти тягостные условия, неизбежные в военное время, разрушительно отозвались на солдатском здоровье: больных очень много, поместить их удобно негде, положить не на чем, отправить некуда и прикрыть, и лечить нечем; а погода, как на зло, отвратительная: несколько дней подряд обложной дождь с холодным ветром. К довершению бедствия и врачей нет.
Один бедный Снисаревский напрягает все свои усилия, работает за троих, а что тут поделаешь? Младшие врачи — Ковалевский лежит в тифе в Адрианополе, Тихонравов здесь и тоже в тифе… Положение больных в Чорлу я нашел гораздо хуже, нежели раненых в Казанлыке: там хотя с нашим прибытием и с помощью неоцененного Красного Креста положение несчастных страдальцев день ото дня улучшалось; здесь и этого нет. Подвижной лазарет наш в каком-то городке Люле-Бургасе застрял неподвижно, благодаря своим линейкам и артелкам; в какой-то деревушке Кариштиране разрушены мосты и плотины на двухверстном болотном пространстве, перебраться через которое нет никакой возможности нашим лазаретным повозкам; другую неделю стоит там наш лазарет и Бог весть когда в состоянии будет двинуться с места, Красного Креста здесь нет; турецких складов тоже; о подвозе и думать нечего; эвакуация больных пока невозможна, госпитали в Адрианополе битком набиты. И вот, при всех этих условиях, больные с каждым днем умножаются, накопляются, нужды их растут и увеличиваются, а что можно тут сделать, чем пособить? Ужасно все это, убийственно больно все это видеть и не иметь ни малейшей возможности облегчить, улучшить такое безотрадное положение. Встречался я и со старшими врачами других полков, везде одно и то же! Болеют люди по преимуществу лихорадками, ревматизмом, дизентерией, попадаются уже экземпляры военного тифа… Судя по тягостному положению, в каком находятся полки нашей дивизии, нужно предполагать, что тиф разовьется здесь до страшных размеров: врачи в этом уверены. Остается единая отраднейшая надежда, что мы успеем выбраться отсюда до нашествия этого страшного врага. Между различными видами болезней есть экземпляры редких недугов, например, тоска по родине, очень тяжелая болезнь, родная сестра меланхолии или ипохондрии; затем — вшивая болезнь, отвратительное и вместе ужасно мучительное страдание… да всего и не перечесть… Мне особенно досадно и жаль того, что у меня в лазаретном нашем обозе остались некоторые вещи Красного Креста: около ста перемен белья, десятка три фуфаек и штук двадцать байковых одеял; хотя это капля в море, а все пригодилось бы здесь как нельзя более. Хлопочу, чтобы послали в Люле-Бургас вьючных лошадей, и привезли оттуда эти вещи. Почти не лучше солдат помещаются и офицеры наши — живут по три, по четыре человека в одной комнате вместе со своими денщиками и багажом. На днях я заходил к М—ву и П—ву: хатка на курьих ножках, оконце как в тюремных казематах, мебели никакой, и сидят, и лежат прямо на рогожах, разостланных на земляном полу. Я временно проживаю у добрейшего П. Н. Сорокина и со дня на день поджидаю своего лазарета. Предполагаю, осмотревшись, съездить в Сан-Стефано: там есть склад Красного Креста, и хотя там же по окрестностям сосредоточена вся наша гвардия и, стало быть, нужды так же огромные, но все же, может быть, по старой памяти уделят и мне что-нибудь. Там проживает Н. А. Бубнов, и это дает мне надежду на успех. В десятый, в сотый раз приходится повторять: «Что за великое и святое учреждение, этот благодетельный Красный Крест». Где его нет с нами, там и бедствие. Если состоится моя поездка в Сан-Стефано, непременно напишу оттуда, а теперь пока прощай!
Источник: История государства
Здесь молился святой Николай. Авторский паломнический тур по Ликии